— А ведь существуют же люди, у которых есть работа, правда?

— Я уже сказал тебе: кому как повезет.

— Но я хочу спросить, думал ли ты когда-нибудь, почему работа есть именно у одних, а не у других. Могло же быть и наоборот.

— Лучше подумай-ка сам, да как следует, почему ты так непроходимо глуп.

Только через несколько минут — самостоятельно доискавшись причины, почему крест безработицы лег на плечи именно тех, а не других, и вспомнив, что и в прусской лотерее часть билетов выигрывает, а другая — нет, — Стеклянный Глаз угрюмо пробормотал, что он вовсе не так уж глуп.

«Нет, ты не глуп, но ты впал в отчаяние, иначе ты не задавал бы таких глупых вопросов», — подумал секретарь.

Внезапно Стеклянный Глаз сказал:

— Вся беда в том, что мы лишь шахматные фигуры, а весь мир — огромная доска, на которой капиталисты разыгрывают свою последнюю партию.

— Лучше подумай, где нам сегодня ночевать. Становится холодно.

— Не считаешь ли ты, что капитализм…

— Я ничего не считаю.

— …на этот раз играет свою последнюю партию? И как можно найти работу для тридцати миллионов безработных, если и без них производится больше, чем сбывается? Вот если бы капитализм мог дать этим тридцати миллионам работу…

— Распределение, — сказал секретарь, — вот в чем собака зарыта. Мы и миллионы нам подобных подыхаем не от недостатка, а от избытка: Это и есть тот гвоздь, на котором повесится твой капитализм.

— Но если капиталисты…

— Отстань наконец… До чего доводит гороховый суп!

— …если они начнут новую войну?

— Может быть, война и будет тем гвоздем, на котором повесится капитализм.

Они миновали церковь Поминовения на Курфюрстендамм, и, когда свернули на Кантштрассе, Стеклянный Глаз сказал:

— В России нет безработных.

— Если ты к тому же понял значение этого факта в свете всего вышесказанного, а именно: что у нас, да и везде, где есть безработные, причина безработицы — в существующей системе, — тогда мы спокойно можем заняться поисками ночлега.

Дрожащие от холода проститутки стояли на углу, но взглянули на друзей лишь мельком — с этих двух ничего не возьмешь.

— А почему мы не едем в Россию?

Секретарь не сразу ответил. Занятый своими мыслями, он спросил:

— Ты тоже устал?

— Смертельно.

Только перейдя улицу, секретарь сказал:

— Мы слишком стары!

— Да. А последние полтора года нам тяжело пришлось… Но если бы на те две тысячи марок мы как следует откормились и потом поехали в Россию… Может, в России мы бы и жили как порядочные рабочие.

Оба засунули руки глубоко в карманы брюк и пробивались сквозь косой дождь; ветер гнал их вдоль длинной Кантштрассе.

— Как ты думаешь, что зимой хуже: быть голодным или бездомным?

— Завтра утром ты сам сможешь совершенно точно ответить на этот вопрос.

Они уже трижды на этой неделе безуспешно пытались попасть в бесплатную ночлежку. Она всегда была переполнена постоянными обитателями. В Берлине в ту пору были тысячи и десятки тысяч людей, по тем или иным причинам не получавших пособия по безработице, и свое единственное богатство — койку в ночлежке — они всеми средствами защищали от новичков. В домах Армии спасения постель стоила двадцать пфеннигов. Кто не имел их — того не впускали. У них не было сорока пфеннигов, а просить милостыню по квартирам было уже поздно: часы на башне пробили десять.

Чья-то автомашина затормозила у ресторана. Две дамы и мужчина вышли из нее. Стеклянный Глаз и секретарь остановились и смотрели, как швейцар с огромным зонтом провожал их к подъезду.

Все произошло слишком быстро. Кроме того, неподалеку стоял полицейский. Проходя мимо него, они, не поворачивая головы, почувствовали, что полицейский, по плащу которого барабанил дождь в такт их шагам, обернулся и посмотрел им вслед.

Свет фонарей отражался в мокром асфальте Савиньиплац. В одном из подъездов стояла и курила проститутка.

— Пойдем, мальчик?

— Слепая она, что ли?

Но обращение относилось совсем не к ним, а к какому-то долговязому человеку в галошах, который в этот момент бесшумно их обогнал.

Стеклянный Глаз почувствовал какой-то толчок изнутри.

— Нам негде переночевать. — Окончательно растерявшись, он добавил: — Мы приехали из Южной Америки.

Но и это не подействовало, долговязый ничего не ответил и даже не замедлил шагов. Стеклянный Глаз начал отставать, и секретарь опять догнал его.

Молча пошли они дальше, мимо магазина похоронных принадлежностей, мимо ярко освещенного мебельного магазина, в витрине которого крутился патентованный диван, превращавшийся на глазах в кровать. Долговязый стоял перед витриной. А потом опять обогнал обоих друзей.

Три человека сошли с трамвая и, пробиваясь сквозь дождь и ветер, перешли улицу.

Секретарь подошел к старухе, ждавшей на остановке трамвая. Он никогда не знал, что надо говорить в таких случаях. Меньше всего убеждала правда, уже хотя бы потому, что ее надо было пространно объяснять. Он сказал:

— У меня пятеро голодных детей.

Старуха испуганно отшатнулась, но, увидев по лицу секретаря, что бояться ей нечего, равнодушно подошла к рельсам и посмотрела, не идет ли трамвай.

Секретарь последовал за ней. Тогда старуха все-таки испугалась. Перейдя улицу, она по другой стороне пошла к следующей остановке.

Между тем Стеклянный Глаз остановил какую-то служанку, гулявшую с маленькой черной собачкой, и получил от нее пять пфеннигов. Десять оставалось еще от той марки. На ночлег не хватало двадцати пяти.

Процентное соотношение они уже выяснили: по холодным и дождливым дням из сорока — пятидесяти попыток выпросить что-нибудь удавалась лишь одна, хотя они и научились расставлять такую мелкую сеть, что ни один мало-мальский щедрый на вид человек не мог ее миновать.

Конкуренция была жестокая. Берлин кишел тысячами профессиональных нищих, к тому же существовала еще целая армия безработных, хотя и получавших пособие, тем не менее вынужденных попрошайничать. А сердца прохожих очерствели, да и полицейские усердно охраняли республику. Просить по квартирам удавалось редко, за входящими зорко следили швейцары, им за это платили деньги.

Непохоже было, чтобы длинная Кантштрассе великодушно выдала еще двадцать пять пфеннигов двум нищим, способным передвигаться без костылей.

Попытка попросить что-нибудь в кабачке кончилась неудачно: все посетители как по команде обернулись к вошедшему, и тотчас хозяин, указывая рукой на дверь, вышел из-за стойки. Не прошло и двух секунд, как секретарь очутился за дверью. Все было разыграно как по нотам.

Часы на башне пробили одиннадцать. Сырой и холодный ветер пронизывал насквозь. На Кантштрассе не видно было ни души. Они теряли надежду. Только проститутки подстерегали на углах свою добычу.

Какой-то пьяный прошел, шатаясь, им навстречу. Пьяные не